- Салат!

- Яволь!

Принесли салат, но соседу - блины. «Брандерас» снова закапризничал:

- А почему мне не предложили блины?

- Салат - это блины из овощей, - заметила стюардесса бесстрастно. Она привыкла к подобным выкидонам.

«Да ведь это идеальная жена», подумал актёр, но практически помимо своей воли потребовал выпить. Когда выпить принесли, он спросил, проверяли ли? Она ответила, что таких вопросов давно не задаёт даже премьер-министр Великобритании. Из эконом-класса зашёл его коллега, и, зная норов «Брандераса», по-народному прямо заявил стюардессе:

- Выпью всё, от чего он откажется!

- Во мужик! - с видимым восхищением заметила она.

А его томило... Наконец, изогнувшись, как Наталья Варлей в цирковом училище, он нашарил под креслом прилепленную каким-то предшественником жвачку. И вызвал строптивую стюардессу. Та окатила его насмешливым взглядом и через минуту принесла старый и ненужный экипажу, как демократия России, ножик.

- Это всё, чем может вам помочь наша кампания! - произнесла она сквозь маленькие, но аккуратненькие зубки.

- Я буду...

- Не будете. Хватит ныть, Сериалыч!

- Так вы меня узнали?

- Когда идёт ваша мура, я бросаю в телевизор остатки пищи, - отрезала она. - Так что опыт выскабливания у меня гораздо больший... Вас бы кто выскоблил... Всех.

На «Брандераса» после этих слов накатило полузабытое ощущение детства - когда отец выпорол его за печатание порнографических фоток, и он осёкся, как малое дитя. Отец порол его не как ханжа, а как расовый теоретик:

- Нормальных баб ищи, а не японок этих сраных! - приговаривал он, источая ремень о сытое тело сына.

«Брандерас», русский до мозга костей, поднял голову от своих дорогих шорт и задумчиво взглянул на Дину, попутно подумав о себе крайне самокритично.

Её чуткая восточная душа сразу оценила ситуацию и велела своей владелице перевести внимание на Костика.

Костик считал себя гадом и гордился этим. Большую часть своей сознательной (к 22-м годам) жизни он посвятил войне с отцом с благородной, как ему казалось, целью - защитить от него мать. Папаня, хоть и пропойца, худо-бедно тащил семью, зарабатывая в советское время переводами с японского. Потом, когда всё покатилось в тартарары, он перебивался участием в политических пиар-акциях, порой весьма сомнительных и спорадических. Как водится, запил с новым усердием и запытался укорениться на даче, посчитав, что сынуля - на крыле, жена-евреечка, как-нибудь устроится в этом новом Иерусалиме, Москве.

Мать Костика, конечно, это не устраивало, и она ввела в научный оборот семьи все проклятия, которые водятся в Ветхом и Новом Завете. Отец взрывался, ну а Костик - заступался.

Первый «бой» произошёл, когда Костику не было ещё 18-ти, и потребовалось отцовское согласие на поездку в Италию, ну и 700 долларов, которых у отца на тот момент не было. Костик вскипел от злобы, требовал.

- Пользуешься случаем власть употребить?

Боевое крещение в войне с отцом Костик получил, когда мать зазвала на помощь, потому что отец потребовал ключи от машины. Она взвизжала так истошно, что Костику пришлось ударить родителя по яйцам, потом схватить сзади за шею, бить коленом под зад и приговаривать:

- Я бы тебя додушил, сидеть неохота.

Когда Костик и мать пошли работать, и измученный скандалами отец предложил им что-то вроде общего котла, мать и сын взвились и обложили папашу изысканно-матерно, что доступно только людям с высшим гуманитарным образованием..

- Я вам не дойный бык, - побагровев, пророкотал отец.

- Гнойный бык, - последовал ответ от сынули.

В последний раз он зверски избил отца незадолго до развязки. Бил под сердца, вокруг сердца, по почкам, - чтоб не было следов. А наутро заявил ему: «Это будет твой дневник». Потом мама вытянула отца к риелторам, вызвав и сынулю. Шёл снег, метель, отец ковылял, ломаясь от вчерашних побоев, а рядом - «конвоир» - сын!

Костику удалось добить родителя одной-единственной фразой, которую он изрёк, обращаясь по телефону к бабушке - отцовской матери:

- Ваш род - враг моей семьи.

Так говорят выродки, и во времена «Домостроя» знали, как с ними поступать: поднявший руку на отца считался конченным человеком и подвергался гражданской казни - прилюдному усекновению главы. «Кто насмехается над отцом и укоряет старость матери, - пусть склюют его вороны и сожрут орлы!» - справедливо подмечали древние.

Папаню быстро скрутило, он полуослеп, потерял дар речи, и Костик на крутой тачке доброго друга матери отвез родителя во что-то типа хосписа. Когда водила посмел ему заметить, что человечество ещё не перегрызло друг друга вдрызг потому, что существуют пока некие табу - вещи, которых делать нельзя не при каких обстоятельствах, сын компьютера и демократии холодно ответил:

- Что ж, будем нарушать табу!

Он был на очень хорошем счету. Перспективным! Дине это нравилось. Она знала историю войны и конечной Победы своего бойфренда. И по-своему - втайне, конечно - гордилась им. Её папа - Гурген Арамович, - был также в курсе и всей своей широкой душой поощрял увлечение дочери...

И вот, кстати, перед «отплытием» от заветной гавани на собственной превосходной яхте, Гурген Арамович столкнулся с полной противоположностью воздыхателя своей единственной дочери. На него пристально смотрели голубые глаза... Гитлера. Гурген Арамович, как старый киношник-физиономист, оторопел. Он не ведал, что перед ним - акуловский человек Фома Сукачёв, который, как и все смертные, решил оправиться перед уходом из чуждой ему среды.

- Что? - спросил «Гитлер». - Отлили, уважаемый гость столицы?

- Сам ты гость...

Фома был человек когда надо - горячий, когда надо - сдержанный. Поэтому он заметил, что имел в виду, отлил ли уважаемый скульптуру видному казахскому поэту, потому что задастый неказастый собеседник его был якобы очень похож на известного скульптора. А все газеты переполнены предвкушениями нового обретения Москвы - этого самого памятника.

Ошеломлённый неожиданным поворотом разговора Гурген Арамович промолвил с чувством теряемого достоинства:

- Я - кино занимаюсь. Я фильмы привожу.

- А-а, сюда? А на прародину отцов - не возите?

- Я - «Дашнак-цутюн» партия. Здесь в командировке.

- Значит, дерьмо американское и в России слопают, а - простите, вы откуда? «Дашнаки», помню по истории, это что-то армянское?

- Да я тебя!!

- А почему на «ты»? И вообще-то - потом.

- Что «потом». Вы на что намекаете?! - Арамович с ужасом смотрел в спокойные глаза «Гитлера» и непроизвольный трепет охватил всё его округлое тельце.

- Вы-то - уже, а мы - ещё, - произнёс Фома, передёрнувшись от отвращения, и дерзновенно намекнул на ту цель, которую он преследовал, оказавшись в клубном туалете.

Когда он вышел, ему показалось, что он попал на площадку, где снимают фильм ужасов.

Причиной тому была невесть как здесь оказавшаяся в стельку пьяная молодая женщина. Фома не был на людях всего несколько минут, но о ней среди столиков уже успели заходить легенды.

Недавний собеседник Фомы так и не успел дойти до своего места: он сел на ближайший стульчик и наблюдал:

- Фурия! Рыжая бестия! Парка! Мойра! - Гурген Арамович был очень образованным человеком, хотя в минуту ужаса путал многое. В данный момент - имена всяческих отрицательных героинь разных эпосов просто вываливались из него бессознательно.

«Брандерас», наблюдая за ярившейся гостьей, восторженно икал. Дина ревниво негодовала. Костик заозирался. Гленни сдвинул губы бантиком и насупил лоб. В рыжей колдунье его поэтическому взору виделась Родина-Мать, явившаяся поставить на место всяких фраеров. «Такой в таких обстоятельствах она и должна быть», - хладнокровно умозаключал Гленни, чуть не вешая бедного Риза за поводок, ибо тот пытался перепищать стихию.

Это было невозможно.

Чутким сердцем воспринимая мерзкую реальность, Светлана Колокольцева еле дождалась конца рабочего дня, чтобы, цитируем, «ужраться с подружками в усмерть и показать им, что...» (Конец цитаты).

В тот момент, когда Фома оказался на публике, она, роскошно одетая, с откровенно веснушчатым лицом и вызывающе голубыми глазами впридачу, держала за золотую цепочку образца 2007 года бугая, бывшего утром на колёсиках, а к вечеру ставшего типа охранникаом. Дама при этом очень отчётливо выговаривала:

- Ты, бычий цепень, отчего остановить меня хотел? Может, у меня тут «Титаник» для вас приготовлен?...

И без связи с предыдущим добавила:

- Что, бульдог, ошейник не давит?

Восхищённый «Брандерас» подозвал официанта из ФСБ:

- Слушай, Игорёк, баба непростая, умная. Уладь всё. А этого, - он кивнул в сторону бугая, - этому налей... налей чего-нибудь, и уведи. Её никому не трогать! Она у нас русскую Кондолизу Райс играть будет. Понял!

«Входя», Колокольцева умудрилась за считанные секунды задеть столы, за которыми сидели: зам крутого в натуре министра; помощник губернатора одной из нефтегазоносных губерний; два вора в законе; почетный 30-летний аксакал одной из южных республик; следователь по особо важным делам Московской городской прокуратуры; возглавитель постоянно действущего общероссийского гей-парада; глава федерального агенстства по пониманию толерантности... А также четыре вип-путаны и два высокопоставленных паяца по линии юмора без сатиры.

Гленни с Фомой, переглянувшись уже на выходе, оперативно оценили обстановку, подошли к бушующему родному человеку, и, не представляясь, взглядом попросили его (её) угомониться и уйти с ними. На фоне крупных веснушек вдруг образовались глаза, полные горечи и благодарности. Чуть пониже - кривая улыбка, по которой, как по писаному, читалось: «Ребята, что мы можем сделать с этими уродами, с этим уродством? Сил нет терпеть. Я выгляжу смешно, но простите и поймите. И пойдёмте...»

- И вообще-то - потом! - грозно для окружающих, пафосно вскричала она, воздев к небу бело-рыжую от веснушек руку в изысканном маникюре.

«Опять это «потом», - зашевелил лысиной Гурген Арамоввич.

- Сестра, зайдём ко мне - тут рядом, - предложил Гленни ставшей задумчивой и совершенно трезвой новой знакомой.

- Па-ашли!- она впервые во взрослой жизни откусила ноготь и облегчённо сплюнула.

Ехать надо было на 17-й, последний этаж. Между вторым и третьим погас свет, а перед 17-м лифт остановился.

- Эти лифты делали в Ереване. Небось, армяхон позвонил своим. Мстит, зверёк!?

Наступила полная тишина в темноте.

- Я хочу пива, - пошутила Колокольцева.

А поэтическая натура Гленни оставалась неизменной.

- Остановим мгновение!

- Уже остановили, и только ли мгновение! - хохотнул Сукачёв.

- Нет, я не о том...

- О чём? - прыснула Колокольцева. На душе у неё было спокойно, как редко с ней бывало в последние лет двадцать. И тем более по сравнению с сегодняшним днём, когда на работе, в престижном салоне-парикмахерской, какая-то то ли шлюха, то ли жена олигарха, то ли попсовая звезда - они все были для неё на один манер - стала ей выговаривать что-то насчёт её - Её! - причёски. Светка проявила выдержку, и опрокинула на дамочку кувшин с водой не сразу же, а через 15 секунд. Через 5 минут она была уволена, - и вечер начался...

- Не волнуйся. Сейчас какие-нибудь бешеные тётки вызовут Шойгу, и он лично исправит положение... Представьте, что может произойти сегодня - там, где мы, сударыня, познакомились. И даже произойдёт, ведь мысль материальна.

- Это точно, - заметил Сукачёв, предвкушая полёт мысли старого акуловского товарища.

- Сейчас на небе, - Гленни добросовестно, хотя и в кромешной темноте, ввинтил палец под потолок лифта - встретились Сталин и Гитлер, и договорились освободить Москву от общего врага совместными усилиями...

- Почему без нас? - спросила Колокольцева. - Мы что, трупы?

- Я в восторге от Вас, боярышня,-  Гленни, нащупав, поцеловал Светке руку. - С Вами - хоть в разведку...

- Я всю жизнь в разведке...

     - Так вот. Они договорились, и в разгар этого яхтенного шабаша на парковку деловито, без помпы, приезжают несколько грузовиков с автоматчиками...

На этих словах Гленни свет зажёгся, и лифт тронулся.

- Видать, Ара вспомнил, как мы их от турков защитили. Может, совесть взыграла? - почему-то недовольно произнес Фома...

У Гленни была большая четырёхкомнатная квартира, в которой ползала младшая дочь, а старшая, 13-летняя Танечка, открыв дверь, враждебно уставилась на папу и его спутников.

- Маугли! - спокойно представил дочурку Гленни. - Где маман?

- Скоро придёт! - буркнула девочка.

     - Понятно: массаж, макияж, вернисаж, а муж - подонок... Входите!

Светку уложили в детской, и ей это шло: она уснула как ребёнок.

Акуловские люди допили тонну «Першого пива Украины», размякли и расползлись по лежайлам. Супруга Гленни не пришла, но супруг думал не об этом. Вперившись во тьму спящими открытыми глазами, он уже не мог контролировать видения, возникавшие помимо его воли. Он уже был наблюдателем...

Хам-бугай был «снят» тихо. Это позволило двум грузовикам с автоматчиками без проблем найти парковку. Отборные воины - кто в эсэсовской, кто в советской форме - рассредоточились по периметру элитной тусовки. Кто они - павшие или живые, - Гленни не разобрал. Но холуи-охранники отправились в лучший мир без единого выстрела. Потом был открыт прицельный согласованный огонь. Предрассветный туман усиливал звуки выстрелов и вопли истребляемых человекообразных...

Помимо прочих, наложенных им на себя обязанностей типа сдачи в макулатуру массы газет, которых его просили распространить, одной из главных была координация поисковых работ, связанных с воинскими захоронениями времён Великой Гражданской Войны 1941-1945 годов. Потому и видения его были нередко вполне соответствующими.

Уже проваливаясь в бездну сна, но ещё находясь на излете осознанности, Гленни увидел такую картину: как только отпузырилась утопленная плавучая крутизна, со стороны Тушино появилось нечто невообразимое - трёхэтажная яхта. На мачте её развевался чёрный флаг с перевёрнутой красной пентаграммой посредине полотнища.

Этот монстр торжественно и нагло шёл по направлению к Троице-Лыково, где старый писатель, собрав последние силы, вышел на свой обширный участок на берегу Москва-реки и, плача красными от старости глазами, молился на сосны, за которыми - он знал - скрываются купола церкви, построенной в стиле нарышкинского барокко. Его усталое сердце раздирали страшные сомнения, справиться с которыми он был уже не в силах.

- Так ли послужил я тебе, Родина моя!.. Прости меня, великий Боже, Господи, за недолжные увлечения, за несдержанность, за гордыню, с которой я, наверное, не сладил! Прости смиренного раба твоего!..

Молитва старика была услышана, и сатанинскому гламурному монстру суждено было затонуть на виду у всего Строгино... Вернее, тех, а точнее, той, что уже не спала.

На балконе 17-го этажа стояла Светка Колокольцева. Она первой увидела небывалую опасность - первой увидела за приречными лесами чёрный флаг с перевёрнутой пентаграммой. Первой увидела козлорогого, с женскими грудями, Бафомета на носу трёхэтажной небывалой яхты.

- Будьте вы прокляты! Прощай, «Титаник»! - сухими губами произнесла она, поправила причёску и пошла в детскую по-детски досыпать.

В этот момент и напоролся адский крейсер на супер-престижный - алмазный! - киль одной из перевёрнутых яхт...

Гленни видел, Гленни знает...

Но на то они и акуловские люди, что способны помочь друг другу в самых неформальных ситуациях, и, кстати, только в них. - на мелочи не размениваясь... Как только Сергей Зубов (когда сознание отключалось, входили в силу паспортные данные), он же Гленни, уснул сном праведника, с чувством выполненного долга, Фома как бы «принял на себя команду над бессознательным». И досмотрел «финита ля комедия» до конца. Может быть, только потому, что много лет ощущал некое сиротливое чувство оттого, что ему, в отличие от подавляющего большинства акуловских знакомцев, не досталось прозвища от Колычева.

Яхта Гургена Арамыча медленно поднималась... в гору. Сначала Сукачёв подумал, что это - Нагорный Карабах, но, разглядев пейзаж и крутизну скал подробнее, понял, что это - Арарат. Арамыч сидел на полу, посредине своей роскошной каюты. Все стены вокруг занимали телеэкраны, по каждому из которых шла американская пакость, причём во всю яркость и мощь электроники. Орали, стреляли, насиловали... В одном диком звуковом клубке слились женские стоны, животные крики суперменов, скрежет авто-авиа-ж/д аварий, рык гиганов-мутантов, вселенский скрежет раскалываемой стихиями Земли... И только в круглое окошко иллюминатора заглядывали то лучи рассвета над Москвой-рекой, то синие глаза «Гитлера».

Арамыч скрёб квадратными ногтями давно не существующую шевелюру и мужественно молчал... Когда его яхта «бросила якорь» неподалёку от остатков Ноева ковчега, Арамыч вышел на палубу и почувствовал себя заново родившимся. Какие мысли его обуревали, - этого даже Фома не посмел разгадывать. Важно было другое.

Гурген увидел вдали, на краю пропасти, стройную костлявую фигуру. Это был Костик. Широкие плечи его вздрагивали. Две крови, снующие в нём, сошлись в последней, решающей схватке. Костик только что мысленным взором увидел скрюченного на лежанке хосписа, поседевшего мёртвого отца. Костик ничего не говорил. Он - мычал, и зев пропасти манил его... Гурген Арамыч смотрел на происходящее не то чтобы безучастно, а с полным сознанием того, что в подобные судьбоносные моменты он «обесточивается», - здесь кончается его власть, его воля, его силы...

Костик, привыкший быть собранным, даже наедине с собой рыдал... внутри. В глазах стояло марево из слёз, московского рассвета, мятущихся облаков и солнечных бликов на реке, в которой отец учил его плавать... Он почувствовал, что слишком плотно жил, что ему двести лет... Под его ногами летали орлы Арарата, рядом покоились останки Ноева ковчега.. Костик встал, остро поняв, что выше орлов он существовать не может. Ёрничая даже в такой момент, принял позу прыгуна с вышки, и... почувствовал, что кто-то коснулся его плеча. Он медленно обернулся. Рядом стояла Дина. С чистым лбом и ясными глазами.

- В какой лжи мы жили, родной мой!..

«Брандерас», порой, за киношными псевдонимами, забывавший, какое из двух его подлинные имя-фамилиё - Александр Иванов или Иван Александров, в это время видел другие небеса - смоленские. Видел бабку, у которой в деревне когда-то жил во время долгих командировок родителей то на Байконур, но в Копьяр. Бабка была последним жителем умершей деревни, и Ванька Александров, первый парень на районе, не известив родителей, «рмантично» взял мешок картошки и две бабкиных пенсии, и заявился в Москву. Во ВГИКе его сразу приметили, прилепили «погонялово» «Брандерас». Ну, а дальше дело пошло, гладко и безоблачно. Сытно и престижно... Пока не погибли в автокатастрофе отец с матерью. Они ехали в подаренной им крутой иномарке, и отец, имея лишь опыт вождения «Запорожца» и «Москвича-412», не вписался в поворот на скоростной иномарке...

Как известно, на излёте нашего физиологического сна мы видим наиболее ясные картины, в отличие от предыдущих. Так вот, последней картиной у засыпающего, несмотря на добротный храп Гленни, Сукачёва, была совсем незамысловатая.

В комнатке охотничьего домика неподалёку от Большого Сочи сидел до боли знакомый человечек с огромной плешью и близко посаженными - и уже радостными - глазами. Он напевал недавно услышанную по радио песню: «Слюна на траву»... Нет. «Слюна, как змея, скатилась с травы...» Дальше он не помнил. Его увлекало другое занятие. Накачанными дзю-до пальцами он держал тонкую беличью кисточку и разрисовывал маленьких, как и он сам, солдатиков, причём соблюдая портретное сходство с желаемым персонажем. В том, кого «застал», засыпая, Сукачёв, он узнал Анатолия Борисовича ... Собчака!..

- Наконец, и этот успокоился, - промямлил про себя Фома. Пискнул Риз, храпанул Гленни.

Больше ни у кого не было никаких снов, видений и комплексов...

...Когда Фома со Светкой Колокольцевой выходили от Гленни, им повстречался Волконский. Он протянул Сукачёву сжатый кулак. Фома забеспокоился, - не возвращает ли тот вчерашние деньги? И что тогда делать? Как отговорить от этой благородной глупости.

- Волконский, это «чёрная метка»? - попытался пошутить Сукачёв.

- Возьмите. Она плачет кровавыми слезами. По всей России...

Сукачёв разжал кулак. В нём была крохотная картонная иконка «Богоматери «Державная».